«Авторское чтение Владимира Маяковского было записано дважды — в 1920-м и в 1926 году. Оба раза запись на восковые фоновалики осуществил профессор С. И. Бернштейн. Первый раз Сергей Игнатьевич Бернштейн записывал голос Маяковского в фонетической лаборатории Института живого слова на Знаменской улице в Петрограде.

На 4 декабря в петроградском Доме искусств было объявлено выступление Маяковского с чтением поэмы "150 000 000". Как рассказывал мне
С. И. Бернштейн, он уже слышал в авторском исполнении поэмы "Облако в штанах"," Человек", многие стихи, и его весьма обрадовала возможность
еще раз услышать столь необычную, столь непохожую на чтение всех других поэтов декламацию.

Первое публичное чтение новой поэмы Маяковского — это было событие. Известно, что поэт на эстраде поражал и завораживал слушателей.
Не случайно чуть ли не каждое его выступление отражено в мемуарной литературе.

Приведу здесь отрывок из воспоминаний Риты Райт — описание одного из авторских чтений поэмы "150 000 000" в том же декабре 1920 года: "Маяковский в тысячной аудитории уже не был просто поэтом, читающим свои стихи. Он становился почти явлением природы, чем-то вроде грозы
или землетрясения, — так отвечала ему аудитория всем своим затаенным дыханием, всем напряжением тишины и — взрывом голосов, буквальным,
не метафорическим громом аплодисментов. К знакомым с детства стихиям — огню, ветру, воде — прибавлялась новая, которую условно называли "поэзия".

"Читка Маяковского, — писал позже С. И. Бернштейн, — поражала такой же новизной, как его поэзия вне материального звучания, но в то же время
эта читка отличалась такой близостью к интонациям естественной, разговорной речи, что, несмотря на свою новизну и непривычность,
она воспринималась легко и, словно ключом, открывала замкнутый ларец его поэзии".

По окончании вечера профессор обратился к Маяковскому с просьбой о записи, и поэт охотно согласился посетить его лабораторию. На третий день после вечера в Доме искусств, как и было условлено, Бернштейн зашел за поэтом в гостиницу "Европейская", и они направились в лабораторию.
Были записаны стихотворения "Послушайте! ", "А вы могли бы?", "Гимн судье", "Наш марш", "Военно-морская любовь", "Необычайное приключение...", "Отношение к барышне".

Маяковский читал наизусть. Только последнее стихотворение — по рукописи. После записи аппарат переключили на воспроизведение, и Маяковский
с интересом впервые в жизни слушал свое чтение "со стороны".

Второй раз голос поэта был записан С. И. Бернштейном в январе 1926 года, уже в Институте истории искусств на Исаакиевской площади. Маяковский, только что вернувшийся из Америки, прочитал "Атлантический океан" и начал читать "Блек энд уайт". В этот момент что-то случилось с электрической частью диктофона (усовершенствованная разновидность фонографа) и аппарат остановился. Запись пришлось прервать.

Третий раз Бернштейн предложил Маяковскому записаться на фонограф в 1928 году, когда поэт приехал в Ленинград с очередным выступлением. Маяковский отказался. Во время выступления, заговорив об одной из статей Виктора Шкловского, он неожиданно обратился к находившемуся
в аудитории профессору:

— Бернштейн, верно я излагаю?

Сергей Игнатьевич, вспоминая этот давний эпизод, говорил мне, что воспринял знак внимания со стороны поэта как попытку смягчить отказ, вызванный, по-видимому, какими-то привходящими обстоятельствами, а отнюдь не пренебрежительным отношением к работе профессора.

Четвертый раз С. И. Бернштейн обратился к поэту с той же просьбой о записи весной 1930 года, когда встретился с ним в Москве, в клубе Федерации советских писателей на улице Воровского, 52 Сергей Игнатьевич выступал там с двумя докладами о психологии поэтического творчества и демонстрацией звукозаписей Андрея Белого, Александра Блока, Сергея Есенина, Ильи Сельвинского, Николая Гумилева, Владимира Маяковского.

<…>Доклады С. И. Бернштейна в московском писательском клубе, сопровождавшиеся демонстрациями записей голосов поэтов, вызвали большой интерес. Зал был переполнен. Среди слушателей профессор увидел "демонстрируемых" Сельвинского и Маяковского. В перерыве Маяковский зашел
в лабораторию к Бернштейну. Профессор попросил начитать в фонограф несколько стихотворений, написанных в последнее время. Маяковский поблагодарил, но отказался, сославшись на не очень хорошее самочувствие. Обещал непременно (так и сказал — "непременно") прийти на запись
в Институт истории искусств через две-три недели, когда приедет в Ленинград. Было это в начале апреля 1930 года.

Зал, где Бернштейн делал доклад, был тот самый, в котором Маяковский в феврале 1930 года, в день открытия выставки" 20 лет работы», читал поэму
"Во весь голос", обращаясь уже не столько к современникам, сколько к потомкам.

...Когда прошло первое ошеломление после выстрела 14 апреля, друзья Маяковского вспомнили о фонографических записях его голоса.
Была предпринята попытка (по-видимому, в ноябре 1930 года) перевести их на грампластинку. Перепись получилась неудачной. Тогда интонации Маяковского довольно точно повторил для записи на такой же экспериментальной пластинке Семен Кирсанов.
Он продекламировал поэму "Во весь голос".

Чтецкие интонации Маяковского были тогда "на слуху" у многих его друзей и почитателей. Члены "Бригады Маяковского", которая возникла еще в период подготовки выставки "20 лет работы", одну из главных своих задач видели в «пропаганде чтением» его поэзии. Стиль их декламации был достаточно близок к авторскому. Бригада росла. Новые ее члены учились чтению стихов Маяковского у старых. Так зародилась небывалая в истории русской литературы традиция устной передачи поэтических интонаций, имеющая аналоги только в народном творчестве».

«Конец 1909 года. Петербург. "Аполлон" — редакция помещалась тогда на Мойке, около Певческого моста, в том доме,что и ресторан "Донон'\ Журнал только начинался, работы быломного, целые дни просиживал я над рукописями и корректурами.

Как-то утром - отчетливо запомнился этот не совсем обычный эпизод - входит ко мне секретарь редакции Е. А. Зноско-Боровский, заявляет: некая особа по фамилии Мандельштам настойчиво требует редактора, ни с кем другим говорить несогласна... Через минуту появилась дама, немолодая, довольно полная, бледное взволнованное лицо. Ее сопровождал невзрачный юноша лет семнадцати — видимо, конфузился и льнул к ней вплотную, как маленький, чуть не держался "за ручку" . Голова у юноши крупная, откинутая назад, на очень тонкой шее; мелко-мелко вьются пушистые рыжеватые волосы.
В остром лице, во всей фигуре и в подпрыгивающей походке что-то птичье...

Вошедшая представила мне юношу:
- Мой сын. Из-за него и к вам. Надо же знать наконец, как быть с ним. У нас торговое дело, кожей торгуем. А он все стихи да стихи! В его лета пора помогать родителям. Вырастили, воспитали, сколько на учение расходу! Ну что ж, если талант - пусть талант. Тогда и университет, и прочее. Но если
одни выдумки и глупость - ни я, ни отец не позволим. Работай, как все, не марай зря бумаги... Так вот, господин редактор,- мы люди простые, небогатые,- сделайте одолжение - скажите, скажите прямо: талант или нет! Как скажете, так и будет...

Она вынула из сумочки несколько исписанных листков почтовой бумаги в линейку и вручила мне:
- Вот!
- Хорошо, оставьте... на несколько дней. Прочту.

Но энергичная мамаша ни о какой отсрочке и слышать не хотела. Требовала: тут же прочесть и приговор вынести.
Я запротестовал:
- Нет, сейчас никак не могу... Стихам нужно внимание, вчитаться нужно...

Против новичков-поэтов в те дни я был достаточно предубежден — сколько любительских виршей каждый день летело в редакционную корзину! Но меньше всего хотелось мне огорчить конфузливого юношу... Уж очень выжидательно-печальны были его глаза. От волнения он то закатывал их, то прикрывал воспаленными веками, то опять смотрел на меня с просящей покорностью.

Мамаша настаивала: прочти да прочти, и резолюцию - немедленно!

Нехотя раскрыл я листки и стал разбирать бисерные строчки. Буквы паутинными петельками давались с трудом; кажется, ни одного стихотворения толком и не прочел я тогда. Помню, эти юношеские стихи Осипа Эмильевича (которым он сам не придавал значения впоследствии) ничем не пленили меня и уж я готов был отделаться от мамаши и сынка неопределенно поощрительной формулой редакторской вежливости, когда — взглянув опять на юношу - я прочел в его взоре такую напряженную, упорно-страдальческую мольбу, что сразу как-то сдался и перешел на его сторону: за поэзию, против торговли кожей.

Я сказал с убеждением, даже несколько торжественно:
— Да, сударыня, ваш сын — талант.

Юноша вспыхнул, просиял, вскочил с места и начал бормотать что-то, потом вдруг засмеялся громким, задыхающимся смехом и опять сел.
Мамаша удивленно примолкла; видимо, она не ждала такого "приговора" с моей стороны. Но быстро нашлась:
- Отлично, я согласна. Значит - печатайте!»