<...>На то, что многие стихи Осипа Мандельштама посвящены таинствам звучащей речи, обратил внимание еще один из первых рецензентов его книги "Камень" — Максимилиан Волошин. "Мандельштам не хочет разговаривать стихом, это прирожденный певец, и признает он не чтение стихов,
а патетическую декламацию. Его идеал — театр Расина, когда "расплавленный страданьем крепнет голос, и достигает скорбного закала негодованьем раскаленный слог", — так писал Волошин о своеобразии поэзии Мандельштама, для которой, по его мнению, так много значит интонация авторского произнесения.

Интонации его были выразительны и разнообразны. По свидетельствам мемуаристов, Мандельштам читал торжественно, напевно, очень музыкально.
В его чтении особенно примечательно то, что его интонирование не столько выявляло смысл стихотворения, сколько создавало определенную эмоциональную окраску. Движением голоса он стремился передать (и передавал!) то, что только словом выразить невозможно.

Мандельштам много думал и писал о звучании поэтической речи. Иногда даже кажется, что он несколько преувеличивал преимущества звучащего слова перед "немым" текстом. Говорил, например, что стихи Ахматовой "сделаны из голоса и существуют только вместе с ним…". Мандельштам утверждал
(опять же несколько преувеличивая), что он один в России "работает с голоса" и что вообще поэзия по-настоящему живет лишь в звучании, в исполнении. Причем, разумеется, не во всяком, но лишь в том, какое он называл "понимающим исполнением".

Все записи чтения Осипа Мандельштама сделаны в двадцатых годах профессором Института истории искусств Сергеем Игнатьевичем Бернштейном. Мандельштам знал и ценил его работу по исследованию звучащей речи. И когда он писал: "Петербург, у меня еще есть адреса, по которым найду мертвецов голоса", то, возможно, он имел в виду не только голоса таких близких ему людей, как Николай Гумилев, и те места, которые в памяти Мандельштама связывались с этим поэтом, но и довольно обширную к тому времени коллекцию голосов писателей, составленную С. И. Бернштейном
в "Зубовском", как его иногда называли, институте.

Как раз в то время, когда писалось это стихотворение (декабрь 1930 года), лабораторию С. И. Бернштейна грубо и несправедливо критиковали,
и вскоре ее работа была вообще прекращена.

Н. Я. Мандельштам писала: "…Фонотеку С.И. Бернштейна уничтожили, а его выгнали из Зубовского института за формализм. Там были записи Гумилева
и Мандельштама. Это был период, когда рассеивали по ветру прах погибших. Фотографии — их очень мало — я хранила наравне и с теми же методами,
что и рукописи, а записи голоса были не в моем распоряжении.

<…>Впрочем, голос сохранился в самом строении стихов, и сейчас, когда немота и безгласье кончаются, тысячи мальчишек уловили дыхание стихов, услышали их тональность и невольно повторяют авторские интонации. Ничего развеять по ветру нельзя. К счастью, этими стихами еще не завладели актеры, дикторы и школьные учителя".

К нашему счастью, значительная часть фонотеки С. И. Бернштейна сохранилась, и некоторые из ее восковых валиков, в том числе записи голоса Мандельштама, дожили до наших дней и теперь зазвучали вновь.

Занимаясь реставрацией мандельштамовских звукозаписей, я не раз вспоминал его строки:

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда…

Огромной радостью было для меня постепенное возвращение почти из небытия голоса поэта, читающего "Цыганку" ("Сегодня ночью, не солгу..."),
"Нет, никогда, ничей я не был современник...", "Сегодня дурной день..." — стихи, которые теперь стали классикой.

Человеком, удостоверявшим степень приближения записей к подлинному звучанию, консультантом реставрации была М. С. Петровых, замечательные стихи которой сейчас получают все более широкое распространение и признание. Мандельштам одним из первых, еще в самом начале 30-х годов
оценил ее поэтический талант …»

«Конец 1909 года. Петербург. "Аполлон" — редакция помещалась тогда на Мойке, около Певческого моста, в том доме,что и ресторан "Донон'\ Журнал только начинался, работы быломного, целые дни просиживал я над рукописями и корректурами.

Как-то утром - отчетливо запомнился этот не совсем обычный эпизод - входит ко мне секретарь редакции Е. А. Зноско-Боровский, заявляет: некая особа по фамилии Мандельштам настойчиво требует редактора, ни с кем другим говорить несогласна... Через минуту появилась дама, немолодая, довольно полная, бледное взволнованное лицо. Ее сопровождал невзрачный юноша лет семнадцати — видимо, конфузился и льнул к ней вплотную, как маленький, чуть не держался "за ручку" . Голова у юноши крупная, откинутая назад, на очень тонкой шее; мелко-мелко вьются пушистые рыжеватые волосы.
В остром лице, во всей фигуре и в подпрыгивающей походке что-то птичье...

Вошедшая представила мне юношу:
- Мой сын. Из-за него и к вам. Надо же знать наконец, как быть с ним. У нас торговое дело, кожей торгуем. А он все стихи да стихи! В его лета пора помогать родителям. Вырастили, воспитали, сколько на учение расходу! Ну что ж, если талант - пусть талант. Тогда и университет, и прочее. Но если
одни выдумки и глупость - ни я, ни отец не позволим. Работай, как все, не марай зря бумаги... Так вот, господин редактор,- мы люди простые, небогатые,- сделайте одолжение - скажите, скажите прямо: талант или нет! Как скажете, так и будет...

Она вынула из сумочки несколько исписанных листков почтовой бумаги в линейку и вручила мне:
- Вот!
- Хорошо, оставьте... на несколько дней. Прочту.

Но энергичная мамаша ни о какой отсрочке и слышать не хотела. Требовала: тут же прочесть и приговор вынести.
Я запротестовал:
- Нет, сейчас никак не могу... Стихам нужно внимание, вчитаться нужно...

Против новичков-поэтов в те дни я был достаточно предубежден — сколько любительских виршей каждый день летело в редакционную корзину! Но меньше всего хотелось мне огорчить конфузливого юношу... Уж очень выжидательно-печальны были его глаза. От волнения он то закатывал их, то прикрывал воспаленными веками, то опять смотрел на меня с просящей покорностью.

Мамаша настаивала: прочти да прочти, и резолюцию - немедленно!

Нехотя раскрыл я листки и стал разбирать бисерные строчки. Буквы паутинными петельками давались с трудом; кажется, ни одного стихотворения толком и не прочел я тогда. Помню, эти юношеские стихи Осипа Эмильевича (которым он сам не придавал значения впоследствии) ничем не пленили меня и уж я готов был отделаться от мамаши и сынка неопределенно поощрительной формулой редакторской вежливости, когда — взглянув опять на юношу - я прочел в его взоре такую напряженную, упорно-страдальческую мольбу, что сразу как-то сдался и перешел на его сторону: за поэзию, против торговли кожей.

Я сказал с убеждением, даже несколько торжественно:
— Да, сударыня, ваш сын — талант.

Юноша вспыхнул, просиял, вскочил с места и начал бормотать что-то, потом вдруг засмеялся громким, задыхающимся смехом и опять сел.
Мамаша удивленно примолкла; видимо, она не ждала такого "приговора" с моей стороны. Но быстро нашлась:
- Отлично, я согласна. Значит - печатайте!»